Шрифт:
Закладка:
Вот Яня и Геня одеваются и торопливо завтракают, а в это время раздается гудок паровоза, отходящего от Ольгинской платформы, сёстры хватают чулки – «в вагоне оденем» и бегут на станцию. Сохранилась сезонка тети Гени. Билеты сами по себе дешёвые, а для тех, кто работает или учится в городе и ездит постоянно, билеты еще дешевле, так поездка по сезонке на четыре месяца в два раза дешевле, чем по сезонке на полмесяца.
Из домашних работ, кроме уборки, принести воды из колодца и сбегать в магазин, запомнилась чистка вилок от ржавчины. Нержавеющих ножей и вилок у нас не было, а те, что были, покрывались ржавчиной мгновенно, и приходилось песком их от нее очищать. Особенно трудно это было сделать между ножками вилок, да и закругления между ручкой и лезвием ножа много времени отнимали.
При очередном медосмотре в школе, у меня обнаружили «расширение сердца» (не знаю, как сейчас звучит такой диагноз) и меня отправили в детский санаторий под Стрельной, как раз напротив Лахты. Санаторий находился в каком-то бывшем барском дворце, т. е. расположение комнат было хаотичное – не было общего коридора.
После революции в большинстве бывших загородных дворцов организовали санатории и дома отдыха. Мама несколько раз была в профсоюзных домах отдыха. Естественно, что качество питания и лечения в них в зависимости от дворца отличались существенно, но в любом случае и в доме отдыха для «трудящихся» питание было несравнимо лучше, чем дома у этих трудящихся. Стоимость путёвки была меньше зарплаты работающего, а дорогие путёвки стоили в два, три, четыре раза больше.
День за днём кажется таким, каким он был вчера и позавчера, но даже за те 10 лет, которые я помню из жизни на Лахте, изменилось многое. Появились афиши «Звуковое кино» скоро это стало само собой разумеющимся, и появились афиши «Цветной фильм».
Шоссе от города до Лахты и дальше было умащено булыжником, при мне в пределах Лахты его заасфальтировали. Некоторые пешеходные дорожки насыпали песком, а остальные остались в первозданном виде. Были распространены галоши, и продавался металлический алфавит с острыми шипами, чтобы можно было изнутри под каблуком ботинка маркировать свои галоши начальной буквой фамилии. Большим искусством было пройти от шоссе до нашего дома так, чтобы грязь не залилась в галоши. Таким искусством мы овладели.
В Ленинграде, недалеко от Русского музея, я видел улицу, выложенную деревянной брусчаткой. Для конных экипажей это, по сравнению с булыжной мостовой или даже брусчаткой, какой вымощена Красная площадь, был бархат. Бесшумно шуршали колеса на резиновом ходу по этому бархату. Канули в лету и конные экипажи и деревянная брусчатка. В основном ленинградские улицы были вымощены булыжником, но и асфальт перед войной начал появляться.
С развитием автомобильного транспорта, на пересечениях улиц появилась необходимость регулировать движение, и появились постовые милиционеры регулировщики. Некоторые из них регулировали, жестикулируя артистично. Мой тесть – Михаил Алексеевич Кузмичёв рассказывал, что такой артист был в Саратове, и люди ходили специально посмотреть, как он красиво управляет потоком машин и пешеходов.
С увеличением потока транспорта уже не было места на середине перекрёстка регулировщику, и над перекрёстком повесили светофор, а регулировщика, управляющего светофором, посадили в высокую будку на одном из углов пересечения улиц.
Одновременно было стремление как-то автоматизировать регулирование, чтобы избавиться от регулировщика на каждом перекрестке. Я видел на одном из пересечений улиц в Ленинграде устройство в виде усеченной пирамиды, подвешенной над перекрестком основанием вверх, каждая грань которого была обращена к одной из улиц. По каждой грани двигалась стрелка. Когда на двух противоположных гранях стрелки были на зеленом секторе, на двух других – на красном.
На шофёрских курсах преподаватель, говоря после войны об этом светофоре, как об устаревшем, отмечал, между тем, его достоинство в том, что шофер видит приближение стрелки к изменению цвета сектора.
При нас дом электрифицировали – в каждую комнату в доме повесили по одной лампочке и общий на весь дом счетчик, поэтому, когда дядя Вячик болел и лежал в постели, лампочку в изголовье для чтения пришлось проводить нелегально и пользоваться скрытно.
В нашей комнате в центре потолка единственная лампочка с тяжелым стеклярусным абажуром, сохраненным со времени жизни в Митрофановских флигелях, была подвешена на блоке с фаянсовым противовесом, так чтобы при общем освещении она висела высоко, а для работы за столом (готовить уроки) лампочка опускалась.
На работе дяде Вячику подарили детекторный ламповый приёмник. Лампа стояла на чёрном корпусе приёмника. Станции ловили детектором, слушали в наушниках. По поводу приёмника как-то был решен вопрос оплаты электричества (мощность его была мизерной – наушники), стоял он у нас открыто на комоде. Там же была и сохранившаяся при переездах библиотека – 24 тома Л. Толстого в твердых обложках с металлическим тиснёным портретом и издание для народа в маленьких книжечках с мягкими обложками. Кроме Толстого было ещё «Житие святых» на польском языке в твёрдой обложке с металлическими застёжками.
Чтение. Первая елка. Погранзастава
В те времена домашние библиотеки были большой редкостью. Были районные, поселковые, школьные, заводские и прочие библиотеки. Книги из библиотек не воровали и всё, что можно себе было представить, в библиотеках было. Я имею в виду русскую и зарубежную классику и книги советских авторов. Конечно, были команды на изъятие книги автора, который был осужден стать жертвой репрессий, или его книга кому-то, из имеющих право распоряжаться, показалась «не той». Не такой, что нужна была для «воспитания стойкого борца за дело рабочего класса», но все эти сервантесы, тургеневы и прочие дикенсы, чеховы и лондоны были. Из заводской библиотеки я прочитал романы Бальзаковской «Человеческой комедии» и «Божественную комедию» Данте.
Кто-то из знакомых детей, очевидно коренных ольгинцев или лахтинцев, которые очень сильно отличались от детворы нашего двора, дал мне почитать: «А у нас во какая книга есть». Это была книга о девице-гусаре времен I Отечественной войны – Дуровой. Во время II Отечественной войны эта девица вполне заслуженно была властью переведена в разряд знаменитых. И стал знаменит ее дом. Кажется, в Елабуге, в общем, на Каме, я видел дом, где она жила в XVIII – XIX веке.
В книге проводится мысль о том, что девица пошла в гусары из любви к царю, и поэтому книга до войны не могла быть в библиотеках. Мне хочется думать, что автор оболгала девицу, что ею всё же руководило патриотическое чувство. Впрочем, как знать.
Да…
Доступны моему пониманию четыре грани отношения ко власть предержащему: или уважение, или безразличие, или презрение, или страх, даже восхищение поступком, но не любовь. Любовь это нечто божественное – она может быть только по отношению к женщине. Плохо для государства, если страх, и очень хорошо, если уважение. Были многолюдны похороны Царей, Ленина, Кирова, Сталина – люди пришли отдать дань уважения, впрочем, не исключаю, что некоторые из простого любопытства (по себе сужу).
Пройти мимо гроба Ленина и Сталина никого не посылали. Ленин сумел породить надежды, и его смерть вызвала у многих чувство горя из-за опасности потери надежды.
Сталин, ради сохранения власти, нагнал страх среди интеллигенции и аполитичной части населения, ненависть среди репрессированных, но представил это, как «борьбу за сохранение власти рабочих и крестьян». К Сталину сумели привить любовь, как к гаранту сохранения надежды на лучшую жизнь. А еще и война, победа в которой не без его таланта была одержана, добавила ему славы. Сейчас ставиться под сомнение его талант, и десять (10) хорошо подготовленных, разгромных для немцев, ударов уже не называют «Сталинскими», но Главнокомандующим был-то он.
Да и довелось им обоим стоять во главе народа на той дороге, на которую устремился народ. Народ клял нелегкую жизнь на этой дороге, но возврата господ, ну никак не хотел.
И царей в народе многие отождествляли с надеждой, видя в них заступника против жестокости барина. Только, мол, не допускали стон народа хитрые господа к «царю батюшке».
Мне нравится опера Глинки «Иван Сусанин»,
